Начало игры

Хрусть-хрусть. Оцелота очень раздражал тот факт, что когда он шел, в тишине звук его шагов разносился далеко-далеко. Это очень напрягало и заставляло чувствовать себя как-то неуверенно. А потеря уверенности автоматически означала потерю контроля над ситуацией, чего конь очень не любил. Усилению раздражения способствовала еще и чрезмерная открытость местности, что означало, соответственно, отсутствие укрытия в самый неподходящий момент. Жеребец очень надеялся, что этот момент не наступит. И клял себя за то, что надеялся, считая это признаком трусости. Но на самом деле это был не страх. Просто за время путешествия осторожность так сильно въелась в разум Оцелота, что он буквально физически ощущал ее. Словно тысячи маленьких иголочек сидели под его кожей и постоянно кололи, заставляя практически ежеминутно осматриваться и держать тело в режиме закрученной пружины, готовой вот-вот сорваться с места. И это тоже жутко раздражало. Но настойчивый голос разума не позволял засунуть куда подальше эту паранойю, напоминая о риске привести за собой хвост, а конь хорошо понимал, какие последствия могут за этим последовать. Даже слишком хорошо.
Вжух. Новый порыв зимнего ветра заставил гнедого отвлечься от своих мыслей. Холодный воздух пробрался под слой густого подшерстка и словно заковал Лота в ледяную тюрьму, заставив того неприятно поежиться. Где-то в недрах черепной коробки зашевелились воспоминания о более приятном времени года, и жеребец вынужден был им уступить. Глаза сами собой прикрылись, и тут же холод вокруг исчез, освободив место летнему теплу. Утреннее солнышко начинало приятно согревать бока, овода и слепни еще не донимали, и можно было спокойно насладиться рассветом. Конь ощутил невольно прошедшую по телу волну тепла. В детстве они с братом нередко вставали пораньше и тайком ото всех сбегали на невысокий холм, чтобы первыми увидеть появление светила. От последней мысли Оцелот почувствовал, как где-то в груди предательски защемило. Он до сих пор не мог смириться с расставанием с Ирбисом и нехотя винил в этом себя. Голова сама поднялась вверх, предоставляя жеребцу возможность созерцать небо. Из-за сильного ветра глаза быстро высохли, и выступившие слезы стали закрывать обзор, превращая все вокруг в размытые силуэты. Проморгавшись, конь снова принялся с усердием всматриваться в проплывающие мимо облака, словно надеясь, что они могли поведать ему что-нибудь о брате. Но даже если бы и могли — не успели бы, ветер слишком быстро гнал их прочь, как пастух гонит овец с одного пастбища на другое. Или лошадей.
Лота передернуло. Ему довелось увидеть, как перегоняли целый табун. И жеребец предпочел бы утопиться, чем иметь возможность лицезреть это еще раз. От одного только вида огромной разношерстной массы, быстро двигающейся по равнине, и людей, на ходу формирующих из нее причудливые узоры, невольно спирало дыхание, и вдохи вставали комом в горле.
Но больше всего гнедого поразило то, как легко лошади подчинялись человеческой воли. У них словно не было собственного мнения и разума. Конь был уверен, что, загляни он в глаза этих лошадей, кроме пустоты там ничего не обнаружиться. Потому все увиденное вызывало лишь острое чувство презрения и, в какой-то степени, жалости. Хотя последнее Лот тут же подавил. Нечего жалеть тех, у кого в голове снежинки вместо мозгов. Кстати о снежинках.
Одна такая маленькая резная льдинка, упавшая на нос, и отвлекла Оцелота от размышлений. Оказывается, он уже довольно длительное время стоял на месте и бесцельно смотрел в одну точку на небе. Но едва только гнедому удались немного прийти в себя, вырвавшись из трясины собственного сознания, как шея ноющей болью напомнила о своем существовании, заставив жеребца как следует тряхнуть головой, чтобы избавиться разом и от неприятной судороги в затекшей части тела, и от ненужных мыслей.
Конь хотел было продолжить путь, даже поднял ногу, но прилетевший вдруг ветер заставил его вновь остановиться. Знакомый запах, проникший во время вдоха, защекотал ноздри. "Ну вот и граница", - подумал гнедой и невольно стал осматриваться. Страха не было, но напряжение все еще сохранялось. Где-то на задворках подсознания промелькнула мысль, что его могут не узнать, но она тут же была задушена. Уверенность выкарабкалась из глубин души и со всего размаху толкнула Лота прямо через тоненькую линию аромата, четко ограничивающую территорию табуна Духа Леса. Теперь отступать было поздно, да и не к чему. Все таки конь не к волкам собирается. Последняя мысль слегка рассмешила жеребца и в то же время придала еще больше уверенности. Сделав глубокий вдох, Оцелот решился таки продолжить путь туда, где, по его мнению, жили лошади, которых он считал и считает до сих пор своей семьей.

----> Поляна

Пушистые метёлки вейника щекочут влажные пястья — Эрешкигаль держится чуть позади Джанго, она слышит дыхание спящего луга: шёпот ветра, склоняющего травы к мягкой земле. Смерть уже не дышит в затылок, но двухлетка чувствует её склизкий взгляд на себе: госпожа Фортуны проводит воображаемую линию вдоль позвоночника и бесследно тает на губах, оставляя холодный привкус крови во рту. Она ушла, разжимая когтистую лапу с длинными пальцами, которой всё это время держала сердце Эрешкигаль.
— Кажется, я прикусила язык, — кобыла вздрагивает: чувствительность вернулась к ней только сейчас. Разжимает свои крепкие объятия оцепенение и приходит — совершенно неожиданно — чувство... вины? Она поспешила согнать неожиданно влетевшую в клетку рёбер, гадкую эмоцию, но она пристала к её душе банным листом.

Всю дорогу группа прошла в скупом молчании, редко комментируя происходящее вокруг: Джанго опускал редкие предостережения, а Эршки отзывчиво фыркала, внимательно водила глазами и ступала осторожнее, точно так, как это делал её спутник. Спорить да и, в целом, говорить девице не хотелось, хотя бы и настроение было отвратное — разом навалились общая усталость, лёгкий голод и глубоко пульсировала в коробке черепа туповатая головная боль.

Они добрались до границ, когда глубокая ночь пеленала землю в бархатные ткани и качала на своих звёздных руках голубую ленту реки, обозначающую конец табунных земель. Здесь лошадка сбавила ход: потёртое наждачной бумагой горло першило, и Эршки, откашлявшись, спросила умоляющим тоном:
— Сделаем короткую передышку?
Не дожидаясь разрешения, она приблизилась к воде, внимательно удерживая в голове недавнее событие с волками, произошедшее как раз в подобном месте, у реки: двухлетка опасливо оглянулась. Позади засеребрился силуэт Джанго, и Эрешкигаль тут же почувствовала себя в безопасности — она всё-таки оказалась в очевидно хороших копытах, и сердце говорило о спутнике как-то странно... горело дружеским теплом, даже несмотря на то что лошадка не имела чести близко знаться с данным практически загадочным — для неё — индивидом.

Джанго спешно отлучается, и Эрешкигаль позволяет себе выругаться в момент его отсутствия: она так нервно дёргает головой, что тут же отзывчиво щёлкает челюсть, и она болезненно и тесно смыкает зубы — всё раскалывается голова, точно скорлупки грецкого ореха, и она цедит:
— Чёрт... — всего одно слово, а произносит лошадка его тяжело, словно оно было слишком большим и громким для одной и отнюдь не большой пятнистой кобылки.
Она не знает почему, но Эршки за морду держит другое, но отнюдь не холодное, не подобное страху или смятению чувство: нечто перекрывает храп большим пальцем и, подкладывая под подбородок настойчивую ладонь, не даёт ей раскрыть и рта; «спасибо», а всё остальное — сущие мелочи. «Вот-вот он появится, и я обязательно это скажу…» — и внутреннее око подсказывало: мир сразу же разобьется, как бьются новогодние шары в сочельник — с тем тихим и вкрадчивым, буквально волшебным звоном.
Ощущение таковое появилось вместе с ним — невероятно спонтанно: стоило Джанго блеснуть росчерком серебряным и скатиться пенной волной с каменных уступов, как под сердцем начала колоться вина за давнишний неоплаченный долг, о котором, разумеется, Эрешкигаль никогда не задумывалась и даже не имела чести знать, но и тут встал-таки один неловкий момент… — ходить в должниках она не собиралась. А потому нужно было что-то сделать… что-то невероятное должно было произойти между ними и разрешить это тяжёлое чувство, сидящее в горле странным слёзным комом. «Срочно!»

«Как же он вовремя...» — элементарный случай раскрутил колесо судьбы безымянной пятнистой кобылки в другую сторону, и у этого случая было имя, начертанное огнём на стеклянных стенах её сознания. «Удивительная встреча, — медленно мысли выстраиваются в цепь, нанизываются на ниточку, точно бусины и плетут тесное сомнение в голове. — Такая удивительная, что я начинаю сомневаться в том, что это всё действительно произошло со мной, скажем, просто так». Она завела назад подвижные уши и пощупала вокруг себя: ночь тихо шептала, как и прежде. Вдали послышался перестук копыт, и она подняла голову, обратилась к источнику шума: Джанго приближался, и вид у него был почему-то удручающий. Эрешкигаль склонила голову на бок и сощурила глаза, и прежде чем она успела выпалить громкое «спа-си-бо», зазвучал его голос — сухой, практически лишённый эмоциональной окраски. Она проследовала за ним к холму и там, у серого камня, себе в губы, шёпотом и едва-едва Эршки проронила заветное:
— Спасибо… — отпустило сердце, и она шумно выдохнула. — Наконец-то…

london grammar — truth is a beautiful thing

Новая буря сопровождалась этой фразой:
— Но прежде ты должна кое-что знать.
Эрешкигаль подозревала, что брошенное на ветер слово может развязать войну. Оно — как заклинание — могло обернуть вспять целую Вселенную и обратить в пыль загадочное свечение её святил. Такая фраза могла низвергнуть все звёзды Млечного пути на Землю, дабы серебряным дождём их лучи напитали все поля и чащобы белого света. Мы бы стали лучше, мы бы сумели подняться к Луне и поселиться в холодном и пустынном космосе, если бы сияние самих звёзд было в нашем владении.
Наша Эрешкигаль была Вселенной: комком острых чувств и эмоций, сияющей звездой без имени. Когда она слушала, она чувствовала, как на сосуд её души трескается, раскалывается по кусочкам со звоном хрусталя. Было больно: сперва она злилась и горячо выдувала горячий воздух, а затем пришла грусть — точно так она сменила горячую ярость, как входит после лета осень. Вошла, удерживая на спине воспоминания из прошлого, рассыпав их над головой пятнистой лошадки, точно опавшую листву.

Глубоко внутри она скучала по своей матери, которая запомнилась ей невероятно светлой: словно солнце поселилось внутри её стеклянной, изящной фигуры и грело изнутри всех, кто приближался к ней. От неё пахло травами, в особенности мелиссой… Эршки любила представлять её рядом мрачными и одинокими ночами. Любила думать, что мама жила бы только для неё одной — светила ей, держалась под боком… успела бы надоесть своими советами и душной опекой?
Пусть она и не ожидала, пусть она и чувствовала некую обиду, внутри себя маленькая сиротка была рада получить последнюю весточку от погибшей матери. Даже углядеть её во плоти… Услышать и даже дотронуться. Наверное, она не смела просить большего, пусть и вся эта затея слежки её не устраивала от слова совсем — впрочем, думать о таких мелочах в такой момент было бы слишком эгоистично.

Эрешкигаль не перебивала. И задала лишь один вопрос, который волновал её более прочих — было слышно, как она сдерживается, чтобы не расплакаться:
— Мама… тогда она попросила тебя об этом? — она заглянула в его грустные глаза, поджав губы.

Ещё секунда. И она… она рассыплется.

Отредактировано Ereshkigal (26-07-2019 13:52:33)